Через месяц без малого - исполняется ровно 100 лет со денька рождения Александра Сергеевича Пушкина - и, к огорчению, - практически уже 62 года со денька его погибели. Он прожил всего одну третья часть людского века; он чуть достигнул возраста предельной людской зрелости и в 37 лет - был вырван из жизни не знающей пощады рукою погибели. И как он погиб! Не болезнь, не случай положил конец его денькам: его убил таковой же, как и он, смертный человек, в раздражении оскорбленного самолюбия, забывший, может, еще проще того, даже никогда и не знавший, на какую драгоценную жизнь посягает он. Века сохранили нам имя Герострата, уничтожившего храм Дианы Эфесской. На земле людские руки не созидали еще храма, который мог бы сравниться по красе собственной с величавой душой Пушкина. И, если б у злосчастного Дантеса было честолюбие греческого безумца - он мог бы быть полностью удовлетворен. До того времени, пока будет существовать российский люд, до того времени, пока сохранится в истории память о нем, новые поколения, узнавая о собственном величавом поэте, будут вспоминать и об его убийце. И нехитро! Если за свою маленькую жизнь Пушкин успел столько сделать для собственного народа, то какими сокровищами поэзии и красы подарил бы он, если не был подкошен в расцвете собственных сил глупой пулей пустого человека. Заметьте необычное, но совместно с тем любознательное совпадение. У нас Пушкин погиб в 37 лет. В Великобритании другой величавый мировой гений с 38 лет начинает создавать наилучшие свои катастрофы, те катастрофы, которые окружили его имя дивным нимбом и дали ему право на имя Гомера новейшей истории. Я говорю о Шекспире: его Гамлет и Юлий Цезарь появились около 1602, 1603 года, когда поэт перебежал за возраст 37 лет. А прямо за этими 2-мя пьесами - стали следовать одна за другой величайшие сотворения искусства - Макбет. Отелло, Повелитель Лир, Кориолан, Антоний и Клеопатра и т. д. Если б Шекспир погиб в возрасте Пушкина, мы не знали бы ни Гамлета, ни Лира - и совместно с ними во глобальной литературе умер бы еще целый ряд вдохновенных чудных произведений, внушенных их создателям бессмертным гением величавого британского поэта. А Пушкин погиб в 37 лет! Какого Гамлета, какого Макбета унес он с собой в могилу и что было бы с российской литературой, если б Пушкин прожил столько же, сколько и Шекспир? Я уже не говорю о таких долговременных гениях, как Гёте либо Виктор Гюго, успевших полностью отдышаться местной жизнью и ушедших из этого мира после того, как ими было все исполнено, что они могли только сделать. Да, 62 года прошло с того времени, как Пушкин погиб, пора бы, кажется, примириться с грустным фактом его безвременной смерти, но всякий раз, когда приходится вспоминать об страшном событии, нет способности подавить рвущийся из груди невольный вздох. Мы не можем простить судьбе и ее орудию, Дантесу, их беспощадности. Кто возместит нам эту ужасную утрату? Но не надо быть очень непризнательными судьбе. Пушкина у нас нет, Пушкина у нас отняли, вкупе с ним ушли навечно в могилу бесценнейшие перлы художественного творчества. Но, - Пушкин у нас был, и от него осталось величавое наследство, которое уже никакими силами не может быть вырвано у нас. Это наследство - вся российская литература. Когда-то не так издавна еще при слове литература наша идея невольно обращалась к Западу. Там, задумывались мы, все есть, чем может похвалиться творческая людская душа. Там, там Данте, Шекспир, Гёте. Сейчас не то: сейчас люди западной культуры с удивлением и недоумением идут к нам, своим нескончаемым ученикам, и с скупой радостью прислушиваются к новым словам, раздающимся в российской литературе. Издавна ли еще Жорж Занд и Виктор Гюго были неограниченными властителями и властелинами в международном государстве глобальной литературы? Прислушайтесь сейчас: у кого обучаются? У графа Толстого, каждое новое произведение которого передается чуть не по телеграфу в близкие и отдаленные страны, у Достоевского, которому так кропотливо, хотя и неудачно подражают и французские, и германские, и английские, и итальянские романисты. А гр. Толстой и Достоевский - это духовные малыши Пушкина; их произведения принадлежат им наполовину; другая половина принята ими, как готовое наследие, сделанное и сохраненное их величавым папой. Достоевский в собственной известной речи, к огорчению, некорректно понятой многими и поэтому приведшей к жестокой и противной полемике, сам практически гласит это. Гр. Толстой, правда, отрекается от Пушкина, и даже выразил в собственной книжке Что такое искусство удивление по поводу того, что Пушкину в 80-х годах воздвигли в Москве монумент. Но от этого дело нисколечко не изменяет собственного нрава. Что бы ни гласил Толстой, все мы знаем, что им в реальный момент управляет не объективная справедливость историка-судьи, а посторонние суждения, потребности минутки. На данный момент он занят проповедью: все, что может способствовать целям этой проповеди, он хвалит; все, что вредит им, он порицает. Он отрекся от Пушкина, но он не отрекся от Войны и мира и Анны Карениной. Он в обоих случаях был равно прав. Но мы, которые в величавых толстовских романах лицезреем более полное выражение творческой российской мысли, мы знаем, от кого эта идея получила начало, мы знаем тот единый, бездонный и глубочайший источник, из которого на веки веков будут брать начало все течения нашей литературы. Иноземцы, восхищающиеся сейчас Толстым и Достоевским, в сути, отдают дань Пушкину Пушкин им недоступен, т. к. российского языка они не знают, а в переводе стихотворные произведения совсем теряются. Но преемники Пушкина не произнесли больше, чем их родоначальник. И конкретно тем значительны они, что умели держаться раз обозначенного им пути.
В чем все-таки состояло наследство, завещанное величавым учителем бессчетным ученикам своим? Я говорю бессчетным, ибо граф Толстой и Достоевский были ранее названы мною только как более большие, профессиональные и типические выразители пушкинского духа. За ними еще есть большущая масса писателей, с большенными либо наименьшими дарованиями. Не только лишь таковой писатель, как Тургенев, либо такие таланты, как Писемский и Гончаров, - все практически хоть сколько-либо выдающиеся в литературе писатели - носят на для себя печать воздействия Пушкина. Поглядите для примера хотя бы на Гаршина и Надсона, которые отцвели не успевши расцвесть, - и в их вы увидите верных учеников Пушкина. Не только лишь живописцы, - все наилучшие российские писатели имели на знамени собственном одну нескончаемую надпись ad majorem glonam (к вящей славе (фр.)) Пушкина. Так всеобъемлющ был гений нашего величавого поэта.
Белинский произнес о Пушкине, что его поэзия учила людей гуманности. Это высочайшая похвала, в устах Белинского много значившая. Величавый критик желал этими словами сказать о поэте то, что Гамлет гласил о собственном отце: Человек он был во всем значении этого слова - другого равного ему не отыскать в мире. И, прямо за Пушкиным, по его примеру и ему в подражание, вся российская литература от начала реального столетия до наших дней сохраняла и сохраняет один лозунг учить людей человечности. Задачка эта еще труднее, еще поглубже и сложнее, чем может показаться с первого раза. Поэт - не проповедник. Он не может ограничиться подбором страстных и сильных слов, волнующих сердца слушателей. С него спрашивается больше. С него сначала требуют правдивости, от него ожидают, чтоб он изображал жизнь таковой, какой она бывает по сути. Но мы знаем, что по сути жизнь наименее всего учит гуманности. Реальность бесчеловечна, жестока. Ее закон: падение и смерть слабенького и возвышение сильного. Как может поэт, оставаясь верным актуальной правде, сохранить высшие, наилучшие порывы собственной души? По-видимому, выбора нет и не может быть, по-видимому, двум богам служить нельзя; необходимо либо обрисовать реальность, либо уйти в область несбыточных фантазий. В новейшей западноевропейский литературе этот вопрос так и не был разрешен. Величавые писатели западных государств не могли разгадать этой ужасной и истязающей загадки. Там вы видите впереди себя или величавых идеалистов, какими были, к примеру, Виктор Гюго либо Жорж Занд, или преклонившихся перед реальностью реалистов, как Флобер, Гонкуры, Зола и многие другие. Там, в Европе, наилучшие, самые величавые люди не умели найти в жизни тех частей, которые бы примирили видимую неправду реальной жизни с невидимыми, но всем нескончаемо дорогими, эталонами, которые каждый, даже самый жалкий человек вечно и постоянно хранит в собственной душе Мы с гордостью можем сказать, что этот вопрос поставила и разрешила российская литература, и с удивлением, с благоговением можем сейчас указать на Пушкина: он 1-ый не ушел с дороги, лицезрев впереди себя сурового сфинкса, пожравшего уже не 1-го величавого бойца за население земли. Сфинкс спросил его: как можно быть идеалистом, оставаясь совместно с тем и реалистом, как можно, смотря на жизнь - веровать в правду и добро? Пушкин ответил ему да, можно, и саркастическое и ужасное чудовище ушло с дороги. Вся жизнь, все творчество величавого поэта были тому примером и подтверждением. Он расчистил путь для всех последующих писателей, и прямо за Пушкиным российские люди узрели Гоголя, Лермонтова, Тургенева, Гончарова, Островского, Писемского, Достоевского, Толстого, и к нам, еще так не так давно неуверенно учившимся у европейцев, пришли, как мы гласили, эти самые европейцы за словом утешения и надежды.
Может быть, кой-кому послышится преувеличение в этих словах. Может быть, найдутся люди, которым покажется, что и самый-то вопрос об реализме и идеализме не так был страшен, так что по поводу его очень рискованно вспоминать сфинкса, и потом, что не Пушкин этот вопрос разрешил. В ответ на это мы предложим, с одной стороны, небольшую экскурсионную поездку в область пушкинского творчества, а с другой стороны, напомним о 2-ух других величавых поэтах земли российской: о Гоголе и Лермонтове. Оба они современники Пушкина, но не ими, не их творчеством обусловились будущий рост и сияние российской литературы. Спору нет - они оказали огромное, большущее воздействие на мировоззрение последующих поколений. Но, к счастью, не им дано было стоять во главе интеллектуальной нашей жизни Все знают ужасную судьбу Гоголя. Он был реалистом, он обрисовал нам все страхи реальной жизни с ее Хлестаковыми, Сквозник-Дмухановскими, Собакевичами, Маниловыми и т. д. но сам не вынес ужасов реализма и пал жертвой собственного творчества. Он не разрешил загадки сфинкса, и сфинкс - сожрал его. Сейчас мы знаем, что его слова через видимый миру хохот и невидимые слезы не были аллегорией, метафорой, а были истинной правдой. Мы лицезрели, как он хохотал, и не верили, что он рыдал: только тогда, когда появилась его переписка с друзьями, сообразили мы, с какими мучительными вопросами имел дело наш величавый писатель. То же и Лермонтов. Нам не судьба было созидать разложение его могучего таланта: услужливая пуля освободила его от гоголевской судьбы. Но мы знаем по мотивам его творчества, какие томные пытки приходилось выносить ему. Ведь он в 25 лет произнес: И жизнь, как посмотришь с прохладным вниманьем вокруг, такая пустая и глупая шутка. А его стихотворение Не верь себе, мечтатель молодой! Кто способен победить внутри себя ужас и отвращение к жизни перед лицом таких образов, какие преследовали Лермонтова? И такой человек нашелся. Это был Пушкин. И, как странно, Лермонтов задавался часто теми же задачами, какие ставил себе Пушкин, но всякий раз не он одолевал задачу, а задача побеждала его. Стоит только сравнить Евгения Онегина с Героем нашего времени Онегин и Печорин - родные братья, близнецы, если угодно, вскормленные грудью одной матери. А что все-таки? Лермонтов спасовал, уничтожился перед своим Печориным Пушкин восторжествовал над своим Онегиным. Вспомните оба романа Куда ни является Печорин, он всюду, подобно ангелу смерти, вносит горе, несчастие, разрушение. Никто и ничего не способен противостоять его могучей силе. Лермонтов словно говорит нам: вот все, что есть, что может быть в жизни Вам не нравится Печорин: он зол, мстителен, беспощаден. А все-таки - он лучший, все-таки все другое - ничтожность в сравнении с ним. Мужчины - мелки, трусливы, глупы, пошлы. Женщины? Да они все душу свою отдадут, стоит только Печорину кивнуть им. И дикарка Бела, и милая княжна Мери, и несчастная Вера Литовская - они все у его ног, все покорились ему. Сильнее, могущественнее Печорина нет никого на свете. А стало быть, - такова жизнь: в ней побеждает грубая, беспощадная сила. Таков смысл Героя нашего времени. Здесь - апофеоз бездушного эгоизма; Лермонтов не может побороть Печорина, и потому, желая оставаться правдивым, открыто признает его победителем и поет ему хвалебный гимн, которого каждый победитель может себе требовать. И как после чего не повторить прямо за ним его стиха: И жизнь. Печорин убивает всякую веру, всякую надежду.
У Пушкина мы с восторгом, с радостью видим прямо противоположное. И его Онегин сперва является пред нами победителем. Он везде первый, и в гостиных, и в деревне. Даже к Ленскому он относится со снисходительной пренебрежительностью, которая, в сущности, обиднее всякою презрения. Ну, а о женщинах и говорить нечего. Не только лишь светские дамы, даже чуткая, глубокая деревенская Таня и та прельщается светским львом, носящим, под личиной разочарования, лишь пустоту и бессодержательность и заменяющим модными словами все истинные порывы человеческого сердца. Ни за что и ни про что он убивает Ленского - и покидает деревню, чтобы искать себе новых мест для новых побед над опытными и неопытными женскими сердцами: ведь этими победами живет он. Следя за перипетиями романа, видя повсюду торжество Онегина, читатель с тревогой спрашивает себя: неужели этот победит? неужели во всей России, во всей русской жизни Пушкин не отыскал ничего и никого, что и кто мог бы остановить победоносное шествие бездушного героя? Неужели опять суждено, чтобы все и все ему завидовали и он бы высказывал лишь не очень заслуживающую веры зависть к параличу тульского заседателя?
Но тут является на сцену Татьяна. Достоевский справедливо заметил, что весь роман был должен бы называться не именем Онегина, а именем Татьяны, ибо она - главная героиня его. Это необыкновенно глубокое замечание, которое, мне кажется, может явиться profession de foi (исповеданием веры (фр.)) всех русских писателей - не только лишь беллетристов, да и критиков, публицистов, даже экономистов. Весь смысл нашей литературы в этом, у нас герои - не Онегины, а Татьяны, у нас побеждает не грубая самоуверенная, эгоистическая сила, не бессердечная жестокость, а глубокая, хотя тихая и неслышная вера в свое достоинство и в достоинство каждого человека. Татьяна отвергла Онегина! Много у нас споров возбуждали заключительные строчки ее последней речи к Онегину.
И эти споры делают честь критическому чутью русских писателей. Все поняли, что в этих двух коротеньких стихах смысл всего огромного романа, что ими освещаются не только лишь все действующие лица его, но, что нам всего важнее, - сам Пушкин. Татьяна, став старше, могла бы ошибиться, как ошиблась, когда впервые встретилась с Онегиным, не разгадать Онегина и откликнуться на его призыв. Но Пушкин не мог и не был должен ошибиться. Вся задача его сводилась к тому, чтобы отыскать в жизни, в действительной жизни такой элемент, перед которым бы распалась в прах дерзновенная, не пустая схема искателей духовных приключений Онегиных. Пушкину нужно показать нам, что идеалы существуют по сути, что правда не всегда в лохмотьях ходит и что наряженная в парчу неправда по сути, а не только лишь в мечтах, склоняет свою надменную голову перед высшим идеалом добра. Пушкин нашел в русской жизни Татьяну, и Онегин ушел от нее опозоренный и уничтоженный в своем бессмысленном отрицании. Он знает теперь, что ему нужно возвыситься, а не снизойти к Тане. В этом - его спасение, и наша великая отрада.
Победа - нравственная, конечно - Татьяны над Онегиным, - есть, как мы говорили, символически выраженная победа идеала над действительностью. И это то наследие, которое оставил Пушкин своим преемникам - всем русским писателям, и которое русская литература в лучших ее представителях свято хранит до сего времени. И - главное - это победа не фиктивная - мы не устанем это повторять тысячи раз Пушкин, введший идеализм в нашу литературу, основал в ней также и реализм. Ничего не было так ненавистно его правдивой и честной душе, как ложь. Эту победу он не выдумал - он только отметил то, что было по сути, что он своими глазами видел в русской жизни. Как велик и труден был этот подвиг - видно из тщетных попыток Гоголя создать положительный тип Сколько ни бился он, сколько ни искал - все его усилия, как известно, не увенчались успехом. Даже его могучий талант спасовал перед непосильной задачей. Скучно жить на этом свете, господа, - воскликнул он, измученный напрасными поисками. Удивительно ли, что он с таким благоговением глядел на Пушкина. Помните вы его слова? Пушкин есть явление великое, чрезвычайное. Он нашел положительный тип в жизни. И не думайте, что он достиг этой цели, отвернувшись от действительности, чтобы не видеть ее ужасов. Наоборот, все самые мрачные стороны жизни приковывали его внимание, и он с долгим, неустанным терпением вглядывался в них, пока не находил для них нужного объяснения. Ведь Пушкин - автор Моцарта и Сальери, Пира во время чумы, Бориса Годунова, Капитанской дочки, Русалки Какие ужасы только не проходили перед его духовным взором. И все же он не смутился. Везде, во всем он умел отыскать внутренний глубокий смысл, точно жизнь решилась выдать своему любимцу и избраннику все свои сокровенные тайны. Наиболее поразителен тут его Пир во время чумы. Более ужасной картины не придумать самой мрачной фантазии Человеческий ум, по-видимому, должен со страхом и трепетом отступить перед всесильным призраком всепобеждающей смерти. Кто дерзнет взглянуть прямо в лицо всесильной стихии, вырывающей у нас все, наиболее нам дорогое Пушкин дерзнул, ибо знал, что ему откроется великая тайна. Припомните эти дивные стихи председателя:
Есть упоение в бою,
И бездны мрачной на краю,
И в разъяренном океане
Средь грозных волн и бурной тьмы,
И в аравийском урагане,
И в дуновении чумы.
Все, все, что гибелью грозит,
Для сердца смертного таит
Неизъяснимы наслажденья -
Бессмертья, может быть, залог!
Эти стихи звучат для нас, точно откровение свыше. Они призывают к мужеству, к борьбе, к надежде - и в тот миг, когда люди обыкновенно теряют всякую надежду и в бессильном отчаянии опускают руки, Пушкин вдохновляется тем, что парализует всех других людей. Он смел и тверд в те мгновения, в которые мы обыкновенно в смятении и страхе спешим укрыться от грозного вида жизни, если нет у нас ничего лучшего, просто закрываем глаза, подобно страусу, прячущему под крыло голову, когда он видит, что опасность неминуема. И в этом мужестве перед жизнью - назначение поэта; в атом - источник его вдохновения, в этом тайна его творчества, которые мы, обыкновенные люди, справедливо называем божественным - так далеко он от нас, так недоступен нам. Там, где мы рыдаем, рвем на себе волосы, отчаиваемся - там поэт сохраняет твердость и спокойствие, в вечной надежде, что стучащемуся откроется и ищущий - найдет.
Более, чем Пир во время чумы, поражает нас небольшая драматическая сцена Моцарт и Сальери. Это - настоящая шекспировская вещь - и по глубине замысла, и по выполнению ее. Пред нами ужаснейший из преступников: человек, из зависти убивающий затмившего его своим творчеством гения. Сальери сам восторгается музыкой Моцарта, называет свою жертву слетевшим с неба ангелом, занесшим к нам несколько райских песен. И - все же - безжалостно убивает своего великого соперника. По-видимому, это самый неблагодарный сюжет для художника. Здесь нужен проповедник, здесь нужен возмущенный и ужаснувшийся человек, в негодовании призывающий на голову убийцы из убийц, отнявшего у нечеловечества его лучшую отраду - великого музыкального гения - все небесные и земные громы. Но Пушкин и здесь не отступил. С величавым, дивным спокойствием всезнающего человека подходит он к Сальери, глубоким, проникновенным взором вглядывается в его истерзанную душу - и выносит ему оправдательный приговор. И прямо за Пушкиным мы все, не умеющие в обыденной жизни сдержать свое негодование при виде самого скромного, жалкого преступника, - мы все, умиленные и обезоруженные, начинаем чувствовать в своем сердце не злобу и раздражение к великому убийце, а сострадание и жалость Мы не можем удержаться, чтобы не выписать хотя бы отрывок знаменитого монолога, которым начинается Моцарт и Сальери. Сальери один в глубоком размышлении говорит:
Какое глубокое понимание человеческой души, какое нечеловеческое проникновение в страшную тайну нашей жизни открывает Пушкин в своем монологе. Сальери начинает страшной фразой. Он пришел к убеждению, что нет правды не только лишь на земле, да и выше, - и это приводит его к страшному преступлению. Укажите мне человека, гнев которого не обезоружили бы простые и ужасные слова несчастного Сальери? Где тот судья, который, выслушав вложенный Пушкиным в уста Сальери монолог, не смягчился бы душой и имел бы жестокость обвинить измученного убийцу? И в этом разрешение поставленного самим Сальери страшного вопроса. Есть правда на земле, если люди могут понять и простить того, кто отнимает у них Моцарта, если они могут слезами и умилением встретить великое преступление. И с начала до самого конца сцен Моцарта и Сальери мы всегда чувствуем одно и то же: всякий раз воспламеняющееся в нас чувство негодования по поводу замысла убийцы уступает место великому состраданию к убийце - и казнящая рука бессильно опускается. Пусть пока в обыденной жизни нам нужны все ужасные способы, которыми охраняется общественная безопасность, пусть пока, до времени, сохраняются еще бичи, темницы, топоры, посредством которых улаживаются обостряющиеся человеческие отношения, пусть на практике - как говорят - нельзя прощать виновных, и принципом правосудия должно быть жестокое правило возмездия, - но наедине со своей совестью, наученные великим поэтом, мы знаем уже иное: мы знаем, что преступление является не от злой воли, а от бессилия человека разгадать тайну жизни. Сальери убил Моцарта так как не нашел правды ни на земле - ни выше.
Так понимал Пушкин преступника - так понимал он всех людей. Все, к кому он прикасался - слабые, горюющие, разбитые, уничтоженные, виновные, - уходили от него окрепшими, утешенными, оправданными. Если б время позволило нам, то мы бы в каждом произведении Пушкина могли бы указать следы его мировоззрения. Всегда и во всем он остается верным себе. Всегда он ищет и находит в жизни элементы, на которых можно основать веру в лучшее будущее человечества. И, любопытно, для того, чтобы укрепить внутри себя эту веру, ему нет надобности уходить в глубь истории или всматриваться в те слои общества, с которыми он не связан непосредственными узами повседневных отношений. Иными словами, его вера не нуждается в иллюзии, для которой, в свою очередь, необходимым условием является перспектива. Ему не надо ни уйти в сторону от действительности, ни отодвинуть эту действительность от себя Он всегда стоит в центре действительной жизни и не теряет дара понимать ее. Лермонтов, когда у него является потребность отдохнуть от мучительных картин повседневности, уходит в глубь истории, бросает свое общество и ищет материала для творчества в чуждой ему лично жизни низших классов Там и он обретает - хотя бы на мгновение - веру и надежду Дерзости опричника Кирибеевича с метлой и собачьей головой, жившему за много столетий до него, он умеет противопоставить стойкое и благородное мужество купца Калашникова. Помните эти вдохновенные слова
Не шутки шутить, не людей смешить
К тебе вышел я, басурманский сын,
Вышел я на страшный бой, на последний бой.
Для того чтобы найти правду, Лермонтову необходима перспектива. В противовес современному Кирибеевичу, Печорину - который вместо собачьей головы и метлы носит красивый мундир и светлые перчатки, - Лермонтов не нашел никого. Пушкин же, умевший с неподражаемым искусством рисовать нравы простых людей - достаточно указать хотя бы на Капитанскую дочку, - Нисколько не терялся и в сложности запутанной жизни интеллигентского класса. Его творчество не нуждалось в иллюзии. Он везде находил свое - и этому великому искусству научил своих преемников. Тургенев, Достоевский, Толстой - всем, что есть лучшего в их произведениях, повторяю это, обязаны Пушкину. То же пристальное, добросовестное, честное изучение действительности, тот же правдивый реализм. И это внимательное изучение действительности не только лишь не убивает в них веры и твердости, но, наоборот, укрепляет убеждение в глубокой осмысленности человеческой жизни. Посмотрите на творчество Тургенева, сколько бесценных типов душевной красоты создал он. А все его женщины - это уже давно подмечено - имеют свой прототип в Татьяне Пушкина и, подобно ей, являются нравственными судьями и светочами в жизни. Достоевский и Толстой тут представляют еще больше примечательные примеры. В новой европейской литературе едва ли можно указать хоть еще одного писателя, который с таким исключительным, загадочным упорством искал разрешения мрачнейших загадок жизни, с каким искал Достоевский. Вместе с героями своими, Раскольниковыми, Карамазовыми и иными, он спускался в такие глубокие пропасти жизненных ужасов, из которых, по-видимому, нет и не может быть выхода, и все же - такие психологические опыты не убивали его, как не убили его те мучительные испытания, которые ему пришлось испытать в течение своей многострадальной жизни. Читатель, прямо за ним входивший в области вечной тьмы, руководимый им, всегда снова выбирается на свет, вынося с собой глубокую веру в жизнь и добро. Достоевский не боится никакого отрицания, он смело глядит в глаза самому крайнему скептицизму, в полном убеждении, что - сведенные к очной ставке - пессимизм всегда уступит свое место вере в жизнь. То же и у Толстого. И его художественная задача никогда не определялась чисто эстетическими запросами души. Он брал перо в руки лишь и тогда затем, когда, после упорного и тревожного размышления, он мог осветить себе и для других загадку жизни Великая эпопея русской жизни - Война и мир, справедливо сравнивав мая с гомеровской Илиадой, - явилась результатом такого творчества. Каких только ужасов не начитался великий художник в летописях 12-го года. Это страшное движение народов с запада на восток, сопровождавшееся массовыми убийствами, истреблением народов, грабежами, массовыми насилиями, - для обыкновенного человека такая картина нелепого и бессмысленного опустошения является страшным приговором жизни. Как можно искать добра в том мире, где может властвовать 15 лет подряд Наполеон? Казалось бы, что взять войну 12-го года как тему для романа - значит задаться целью убить в людях всякую веру, всякую надежду. Этот страшный момент нашей исторической жизни является вроде бы фактическим оправданием мрачной философии не только лишь Печорина, да и Ивана Карамазова, воскликнувшего в порыве отчаяния, Что ему нет дела до чертова добра и зла. И все же гр. Толстой выходит победителем из своей задачи. Я не знаю романа, в такой степени целительно и ободряюще действующего, как Война и мир Над всеми событиями, вы чувствуете это в каждой строчке великого произведения, веет глубокий и мощный дух жизни. Чем ужаснее, чем трагичнее складываются обстоятельства, тем смелее и тверже становится взор художника. Он не боится трагедии - и прямо глядит ей в глаза. Вы чувствуете великого ученика великого Пушкина, и вам слышатся уже приведенные слова гениального поэта:
Опасности, бедствия, несчастия не надламывают творчество русского писателя, а укрепляют его. Из каждого нового испытания выходит он с обновленной верой. Европейцы с удивлением и благоговением прислушиваются к новым, странным для них мотивам нашей поэзии. Не так давно, по поводу произведений гр. Толстого, знаменитый французский критик Жюль Леметр воскликнул: В чем тайна искусства русского художника? Как могут они заставить нас верить в невероятное, как могут они дерзать искать веры в действительности, оправдывающей только неверие? И странно - французский скептик должен сам признаться, что ему не под силу вырваться из власти русского художественного творчества. Это - великий признак. Победить французский ум - значит победить весь мир. И может быть, предсказанию Достоевского суждено сбыться. Он назвал Пушкина всечеловеком. Может быть - мы верим в это, - слову всечеловека суждено господствовать в мире. И это будет счастливейшая из побед. Не потому только-только этим удовлетворится национальная гордость русского народа. Нет - но так как при такой победе побежденный будет еще счастливее победителя. Это победа врача - над больным и его болезнью. И где тот больной, который не благословит своего исцелителя, нашего гениального поэта - Пушкина?
Впервые опубликовано: Воздушные пути. Нью-Йорк. 1960. (Рукопись неизданной статьи была найдена в бумагах Шестова после его смерти).
Шестов Лев (Лев Исаакович Шварцман, 1866-1938) - философ и эссеист, один из основоположников (вместе с Н.А. Бердяевым) философского экзистенциализма.
